Блок и революция — поэтическая публицистика. Аргументы и доказательства поэта

Блок Александр

Интеллигенция и революция

Александр Блок

Интеллигенция и революция

"Россия гибнет", "России больше нет", "вечная память России" - слышу я вокруг себя.

Но передо мной - Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой.

Россия - буря. Демократия приходит "опоясанная бурей", говорит Карлейль.

России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и - по-новому - великой.

В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда.

То были времена, когда царская власть в последний раз достигла, чего хотела: Витте и Дурново скрутили революцию веревкой; Столыпин крепко обмотал эту веревку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. Когда не стало этого последнего дворянина, власть, по выражению одного весьма сановного лица, перешла к "поденщикам"; тогда веревка ослабла и без труда отвалилась сама.

Все это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи как долгая, бессонная, наполненная призраками ночь.

Распутин - всё, Распутин - всюду; Азефы разоблаченные и неразоблаченные; и, наконец, годы европейской бойни; казалось минуту, что она очистит воздух; казалось нам, людям чрезмерно впечатлительным; на самом деле она оказалась достойным венцом той лжи, грязи и мерзости, в которых купалась наша родина. Что такое война?

Болота, болота, болота; поросшие травой или занесенные снегом; на западе - унылый немецкий прожектор - шарит - из ночи в ночь; в солнечный день появляется немецкий фоккер; он упрямо летит одной и той же дорожкой; точно в самом небе можно протоптать и загадить дорожку; вокруг него разбегаются дымки; белые, серые, красноватые (это мы его обстреливаем, почти никогда не попадая; так же, как и немцынас); фоккер стесняется, колеблется, но старается держаться своей поганой дорожки; иной раз методически сбросит бомбу; значит, место, куда он целит, истыкано на карте десятками рук немецких штабных; бомба упадет иногда - на кладбище, иногда на стадо скотов, иногда - на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это тысячи народных рублей в болоте.

Люди глазеют на все это, изнывая от скуки, пропадая от безделья; сюда уже успели перетащить всю гнусность довоенных квартир: измены, картеж, пьянство, ссоры, сплетни.

Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в болото, сидит с убеждением (не символ ли это?) на узенькой тысячеверстной полоске, которая называется "фронт".

Люди - крошечные, земля - громадная. Это вздор, что мировая война так заметна: довольно маленького клочка земли, опушки леса, одной полянки, чтобы уложить сотни трупов людских и лошадиных. А сколько их можно свалить в небольшую яму, которую скоро затянет трава или запорошит снег! Вот одна из осязаемых причин того, что "великая европейская война" так убога.

Трудно сказать, что тошнотворнее: то кровопролитие или то безделье, та скука, та пошлятина; имя обоим - "великая война", "отечественная война", "война за освобождение угнетенных народностей" или как еще? Нет, под этим знаком - никого не освободишь.

Вот, под игом грязи и мерзости запустения, под бременем сумасшедшей скуки и бессмысленного безделья, люди как-то рассеялись, замолчали и ушли в себя: точно сидели под колпаками, из которых постепенно выкачивался воздух. Вот когда действительно хамело человечество, и в частности - российские патриоты.

Поток предчувствий, прошумевший над иными из нас между двух революций, также ослабел, заглох, ушел где-то в землю. Думаю, не я один испытывал чувство болезни и тоски в годы 1909-1916. Теперь, когда весь европейский воздух изменен русской революцией, начавшейся "бескровной идиллией" февральских дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех недавних, таких древних и далеких годов; а поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, - вот он опять шумит; и в шуме его - новая музыка.

«Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России» - слышу я вокруг себя. Но передо мной - Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели.

Россия - буря. России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и - по-новому великой.

Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в болоте, сидит с убеждением на тысячевёрстной полоске, которая называется «фронт». Люди - крошечные, земля - громадная. Это вздор, что мировая война так заметна: довольно маленького клочка земли, чтобы уложить сотни трупов людских и лошадиных.

Теперь, когда весь европейский воздух изменён русской революцией, начавшейся «бескровной идиллией» февральских дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех недавних, таких древних и далёких годов.

Не дело художника - смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, что исполнится или нет. Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух».

Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы живая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью. Когда такие замыслы разрывают сковывавшие их путы - это называется революцией.

Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное, она жестоко обманывает других; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток. Гул этот всегда - о великом.

Размах русской революции, желающей охватить весь мир таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесёт в заметённые снегом страны - тёплый ветер и нежный запах апельсиновых рощ. «Мир и братство народов» - вот знак под которым проходит русская революция.

Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не нарушает на своём пути? Что народ - паинька?

У интеллигента никогда не было под ногами почвы определённой. Его ценности невещественны. Уменья, знанья, методы, навыки, таланты - имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи - что же нам терять? Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон. Русской интеллигенции словно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Как аукнется - так и откликнется. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать вокруг. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию.

Это довольно краткий конспект статьи А. Блока. Чтобы понять её смысл нужно знать ещё кое-что. Блока довольно долго занимала тема народа и интеллигенции. Ещё в 1908 году он посвятил этой теме 2 статьи: «Народ и интеллигенция» и «Стихия и культура». Эти статьи стали буквально пророчеством. В 1-ой из них Блок противопоставляет народ интеллигенции. Он говорит о невидимой черте, которая всегда существовала между этими слоями общества, её очень трудно преодолеть. Народ крепнет, и Россия готовится к скорой развязке противоречий между ним и его угнетателями. Народ - большой, интеллигенция - меньше по численности. Народ - птица-тройка по Гоголю. У интеллигенции есть 2 пути: 1-й - слиться с народом, 2-ой - быть им растоптанной.

Во 2-ой статье Блок сравнивает народ со стихией, которая может внезапно разбушеваться. И просто предсказывает будущие события.

Блок радостно принял революцию, т.к. в ней видел новое, справедливое устройство. Он видел в ней освобождение русского народа от векового гнёта и призывал всех интеллигентов так же принять революционное движение. Тем не менее он понимал, что будут и случайные жертвы, их невозможно избежать в таком глобальном действе. Даже у самого Блока крестьяне сожгли его родовое поместье Шахматово, которое было поэту очень дорого как воспоминание о детстве. Блок никогда не говорил об этом, даже когда спрашивали; только один раз не выдержал: «Зачем говорить о том, что больно?». Но все равно Блок был уверен - с народом правда, с ними «чёрная злоба, святая злоба», они имеют право на месть. Все эти мысли отразятся потом в поэме «Двенадцать», написанной буквально через несколько дней после статьи «Интеллигенция и революция».

Блок воспринял Октябрьскую революцию как уникальную возможность для грандиозного духовного обновления, для построения новой жизни по законам красоты и гармонии. Эти настроения отразила поэма «Двенадцать», которую поэт считал лучшим из всего им написанного, и статья «Интеллигенция и. Революция», создававшиеся одновременно - в январе 1918 г. В «Двенадцати» Блок приветствовал крушение старого мира и торжество новой революционной стихии: Стоит буржуй, как пес голодный, Стоит безмолвный,как вопрос. И старый мир,как пес безродный, Стоит за ним,поджавши хвост. Поэт не идеализирует двенадцати красногвардейцев - апостолов новой веры, которые напоминают настоящих уголовников: «...На спину б надо бубновый туз!» В то же время, он не отрицает возможное положительное значение начавшегося революционного переворота, который должен распространиться на весь мир: Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови - Господи.благослови! Красногвардейцы обещают «пальнуть пулей» в «святую Русь», провозглашают свободу «без креста», угрожают; Уж я ножичком Полосну, полосну! Ты лети,буржуй,воробышком! Выпью кровушку За зазнобушку, Чернобровушку... И все потому, что: «Скучно!» И внезапно при этом: «Упокой, Господи, душу рабы твоей...» И вдруг оказывается, что они требуют от Бога благословение на свое кровавое дело. Богоборцы в действительности, по Блоку, творят Божью волю, приносят очистительную жертву, в виде старого мира, жертву, необходимую для рождения мира нового. И поэт в финале поэмы! заставляет самого Иисуса Христа возглавить грозное шествие двенадцати. Статья «Интеллигенция и Революция» помогает нам понять позицию Блока. Здесь автор «Двенадцати» утверждает: «Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет - гадать не нам) таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны - теплый ветер и нежный запах апельсиновых рощ; увлажнит спаленные солнцем степи юга - прохладным северным дождем. «Мир и братство народов» - вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать». Блок думал, что музыку революции услышал верно. Он призывал современников: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию». Однако Блок был честным художником, и под конец жизни, через три с небольшим года, начал понимать, что «нежного запаха апельсиновых рощ» революция никому не принесла и вряд ли принесет. Зато принесла не только кровь и жестокости, но громадный рост уровня несвободы - не только политической, но и творческой. Именно творческая свобода была особенно важна для Блока, и ее отсутствие он переживал тяжелее всего. Не случайно в одном из своих последних стихотворений «Пушкинскому Дому» поэт просил поддержки у великого предшественника: Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе! Дай нам руку в непогоду. Помоги в немой борьбе! А в последней статье «О назначении поэта», тоже посвященной Пушкину в связи с годовщиной его смерти, Блок писал фактически уже не о пушкинской, а о своей собственной судьбе: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». Революция, которую Блок приветствовал в «Двенадцати», «Скифах» и во многих своих статьях, которой искренне пытался служить (но не прислуживаться), в конце концов лишила его воздуха - творческой свободы и, быть может, ускорила его смерть.

Блок «12»

История создания

Поэма была написана Блоком в январе 1918 года, почти через год после Февральской революции, и всего через два месяца после Октябрьского переворота.

Поэма сочинялась единым духом, в послереволюционном, застывшем от холода Петрограде, в состоянии какого-то полубессознательного лихорадочного подъёма, всего за несколько дней, и на её окончательную доработку понадобился лишь один месяц. Закончив текст поэмы вчерне, непосредственно после легендарной финальной фразы «…в белом венчике из роз, впереди Иисус Христос…», Блок оставляет несколько сумбурную, но очень показательную реплику в своей записной книжке 1918 года, полностью посвящённой периоду поэмы «Двенадцать»:

Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его - призывы к семейному порядку и православию)…

Сегодня я - гений.

Александр Блок за полгода до поэмы, лето 1917, Зимний дворец

Необходимо очень хорошо представлять себе, в какой обстановке создавалось это произведение, совершенно необыкновенное и для Блока, и для всей русской поэзии. Всего два месяца после большевистского переворота, меньше года - после всеобщей эйфории демократической Февральской революции… Резкий душевный подъём и вместе с тем - усталость после двух лет, проведённых на фронте, пронизывающий зимний холод и начинающаяся разруха, расправы и разбой на улицах столицы и - тревога перед наступающими на Петроград немецкими войсками.

…Я задал вопрос о том, как была написана поэма Двенадцать, и Александр Александрович охотно рассказал:

Поэма писалась довольно быстро. Стояли необыкновенные вьюжные дни. Сначала были написаны отдельные строфы, но не в том порядке, в каком они оказались в окончательной редакции. Блок тут же достал черновую рукопись. Я заметил, что в ней мало зачёркнутых строк, а на полях написаны варианты.

Слова «Шоколад Миньон жрала» принадлежат Любови Дмитриевне, - сообщил Блок. - У меня было «Юбкой улицу мела», а юбки теперь носят короткие.

Самуил Алянский. «Воспоминания о Блоке».

3 марта по новому стилю поэма «Двенадцать» была опубликована, что показательно, в газете эсеров «Знамя труда», а в мае - впервые вышла отдельной книгой. Вот что писал о тонком внутреннем настрое Блока художник Юрий Анненков, первый иллюстратор поэмы «Двенадцать», весьма тесно общавшийся с поэтом именно в этот год.

…В 1917-18 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство. «Ураган, неизменный спутник переворотов». И снова, и всегда - Музыка. «Музыка» с большой буквы. «Те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души, если не сегодня, то завтра»,- говорил Блок ещё в 1909 году. В 1917 году Блоку почудилось, что он её услышал. В 1918-ом, повторив, что «дух есть музыка», Блок говорил, что «революция есть музыка, которую имеющий уши должен услышать», и заверял интеллигенцию: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию». Эта фраза была ровесницей поэмы «Двенадцать».

Блок рассказывал, что начал писать «Двенадцать» с середины, со слов: «Уж я ножичком полосну, полосну!», затем перешёл к началу и единым духом написал почти всё: первые восемь песен поэмы. Числовая символика тоже возникла с самого начала. О том, что красногвардейские патрули на самом деле состояли из 12 человек, говорят и документы, и мемуары (в частности, книга Джона Рида). В черновике поэмы есть пометка Блока: «Двенадцать (человек и стихотворений)». Из другой пометки видно, что Блок вспомнил и поэму Некрасова об атамане Кудеяре и его двенадцати разбойниках. В записных книжках этого времени Блок пишет: «Барышня за стеной поёт. Сволочь подпевает ей… Это слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии». «Жильцы дома продолжают шипеть, трусить и нашёптывать слухи…» «Значит, буржуев будут резать?» Совершенно в унисон с воспоминаниями Анненкова, написанными в эмиграции спустя почти полвека, в Америке - звучат и слова Блока - о самом себе и о своей поэме «Двенадцать».

…В январе 1918-го года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот четырнадцатого. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией (с тем звуком органическим, которого он был выразителем всю жизнь), например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг - шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в Двенадцати политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой,- будь они враги или друзья моей поэмы.

Александр Блок. «Поздние статьи».

В апреле 1920 года Блок добавляет эти слова, полные внутренней борьбы и сомнения: «Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией…» Тем не менее, через год, в предсмертном бреду Блок требовал от своей жены обещания сжечь и уничтожить все до единого экземпляры поэмы «Двенадцать». Это было напрямую связано с той эволюцией в отношении Блока к революции и большевикам, которую он прошёл после создания поэмы.

Дом на углу Пряжки и Офицерской, виден балкон квартиры, где была написана поэма «Двенадцать»

Словно услышав сомнения автора, сразу же после публикации и первых концертов поэма была принята буквально в штыки большинством представителей русской интеллигенции. Многие из бывших обожателей, поклонников, попутчиков и даже друзей Блока просто порвали с ним всякие отношения, что вполне объясняется накалом страстей (особенно в первые зимние месяцы) после Октябрьской Революции большевиков. На одном из митингов, организованных с целью поддержки политических заключённых, жертв большевистского террора, прошедшем под заглавием «Утро о России», Ахматова читала своё старое, печально знаменитое стихотворение «Молитва», в новых условиях получившее ещё более зловещий, мистический оттенок. Выступала она в окружении своих друзей: в том же антибольшевистском концерте танцевала Ольга Судейкина, и играл на рояле Артур Лурье. Блок на это собрание, разумеется, не пошёл. Позже ему рассказали, что публика на этом концерте кричала в его адрес: «Изменник!»

Показательно, что Ахматова также отказалась участвовать в другом литературном вечере, когда узнала, что в той же программе Любовь Дмитриевна будет декламировать «Двенадцать»… Все эти события глубоко ранят Блока, он ясно видит, что оказался не понятым и в изоляции, а враждебное кольцо вокруг него сужается. Его краткие записи об этом делаются, как всегда - в точном и сухом телеграфном стиле. Он как бы регистрирует происходящее вокруг себя и своей поэмы:

Вечер «Арзамаса» в Тенишевском училище. Люба читает «Двенадцать». От участия в вечере - отказались - Пяст, Ахматова и Сологуб.

Гумилёв в своём кругу утверждал, что Блок, написав «Двенадцать» послужил «делу Антихриста» - «вторично распял Христа и ещё раз расстрелял государя». Всеволод Иванов в своих воспоминаниях пишет о своей встрече за чашкой чая с адмиралом Колчаком и передал его слова. «Горький и в особенности Блок талантливы. Очень, очень талантливы… И всё же обоих, когда возьмём Москву, придётся повесить…» Однако одновременно с крайним неприятием белой гвардии поэма «Двенадцать» не получила однозначного одобрения и со стороны новых властей, которые первое время вызывали горячее сочувствие самого Блока.

…О. Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: «Стихи Александра Александровича („Двенадцать“) - очень талантливое, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их - не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся».

Марксисты - самые умные критики, и большинство правы, опасаясь «Двенадцати». Но… «трагедия» художника остаётся трагедией. Кроме того:

Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно бы давно «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём…

Из людей, близких Блоку, приняли и поддержали его буквально считанные единицы. Среди них: Мейерхольд, академик С. Ф. Ольденбург, Ремизов и Есенин. Читая «Двенадцать» даже его близкие и старые друзья испытывали удивление, испуг и даже полное неприятие позиции поэта: столь неожиданной и полностью выпадающей из своего окружения она была. Не раз Блок слышал от них не только предостережения - но и даже прямое осуждение своему политическому «левому уклону».

Но даже с чисто творческой точки зрения это яркое и в целом недопонятое произведение сразу же встало особняком в русской литературе Серебряного века. Ключ к реальному пониманию поэмы можно найти в творчестве известного шансонье и поэта М. Н. Савоярова, концерты которого Блок посещал десятки раз в 1915-1920 годах и творчество высоко ценил. По всей вероятности, Блок испытал довольно сильное влияние эксцентрического стиля артиста и даже поэта М. Н. Савоярова, которое более всего сказалось в его послереволюционном творчестве. Так, по мнению академика Шкловского, поэму «Двенадцать» все дружно осудили и мало кто понял именно потому, что Блока слишком привыкли принимать всерьёз и только всерьёз. В «Двенадцати», этом портрете революционного Петрограда, который Шкловский сравнивал с «Медным всадником» Пушкина, зазвучали совершенно новые мотивы. Одним из первых это почувствовал тот же Шкловский:

Михаил Савояров в роли «босяка» - с почтовой открытки 1915 года

«Двенадцать» - ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских.

Шкловский имел в виду Михаила Савоярова, популярного в те годы в Петрограде шансонье, работавшего в так называемом «рваном жанре»: он появлялся на сцене в костюме и гриме босяка. Известный российский, а позднее американский балетмейстер Джордж Баланчин навсегда запомнил, как Савояров пел знаменитые куплеты «Алёша, ша, возьми полтоном ниже, брось арапа заправлять»…

…Но не только сам текст и образный ряд стихов в представлении самого Блока был связан с «пониженным» и эксцентрическим савояровским стилем. По его мнению, и само чтение вслух (или артистическая декламация) должна была сопровождаться соответствующими тексту интонациями и мимическими эффектами. Сразу после публикации поэмы, в марте 1918 года, в период активных чтений, обсуждений и премьерной подготовки жена Блока, Любовь Дмитриевна репетировала поэму «Двенадцать» для декламаций на литературных вечерах и концертах. Не следует забывать, в какой обстановке холодного, полуразрушенного революцией города происходили эти чтения… Именно в это время Блок специально приводил Любовь Дмитриевну на савояровские концерты, чтобы показать, каким именно образом и с какой интонацией следует читать эти стихи, совсем не так, как читали его поэзию прежде. Многократно он подчёркивает важность этого вопроса, чтобы образы и интонации поэмы были если и не буквально поняты, то хотя бы точно произнесены и доведены до уха слушателя в том виде, как они звучали внутри его собственного сознания. Именно этим временем датирована одна из характерных и показательных по настроению записей, сделанных Блоком в своих дневниках.

…Люба, наконец, увидала Савоярова, который сейчас гастролирует в «миниатюре» рядом с нами. - Зачем измерять унциями дарования александринцев, играющих всегда после обеда и перед ужином, когда есть действительное искусство в «миниатюрах»…

Ещё один кол в горло буржуям, которые не имеют представления, что под боком.

Сам Блок «Двенадцать» почти никогда не читал, и читать не умел. Как правило, с чтением поэмы выступала его жена. Впрочем, если верить почти единодушным отзывам слушавших «Двенадцать» в исполнении Любовь Дмитриевны, читала она плохо, то и дело преувеличивая и впадая в дурную театральщину. Крупная, казавшаяся даже громоздкой женщина с массивными руками, обнажёнными почти до самых плеч, резко выкрикивая и жестикулируя, металась по эстраде, то садясь, то снова вскакивая. Некоторым наблюдавшим казалось, что и Блоку слушать Любовь Дмитриевну было досадно и неприятно. Навряд ли это на самом деле было так, поскольку Блок постоянно советовал и даже показывал ей, как именно следовало бы читать поэму. Для этого он и водил Любовь Дмитриевну на концерты грубоватого куплетиста Савоярова. Судя по всему, Блок полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно в той жёсткой эксцентричной манере, - как это делал Савояров, выступая в амплуа питерского уголовника или босяка. Однако сам Блок так читать не умел и не научился. Для этого ему пришлось бы самому стать, как он выразился, «эстрадным поэтом-куплетистом».

Однако не только Савояров. Среди стихов поэмы часто чувствуются интонации и даже прямые цитаты «жестокого романса»… (Идут без имени святого Все двенадцать - вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль…) Во время написания поэмы Блок перечитывал «Фауста» и сквозь строки «Двенадцати» иногда просвечивают образы Гёте. Подобранный на дороге Фаустом чёрный пудель, из которого вышел на свет Мефистофель, оборачивается у Блока «паршивым псом», олицетворяющим собой символ старого мира. (Стоит буржуй, как пёс голодный, Стоит безмолвный как вопрос. И старый мир, как пёс безродный, Стоит за ним, поджавши хвост).

Читая «Двенадцать» и некоторые одновременно написанные с ними газетные статьи Блока, даже его близкие и искренне сочувствующие ему старые друзья одновременно испытывали порой и удивление, и испуг, и даже полное неприятие неожиданной и полностью выдающейся из своего круга новой позиции поэта. Не раз Блок слышал от них и предостережения - и осуждение своему «левому повороту».

Читаю с трепетом Тебя. «Скифы» (стихи) - огромны и эпохальны, как Куликово поле"… По-моему, Ты слишком неосторожно берёшь иные ноты. Помни - Тебе не «простят» «никогда»… Кое-чему из Твоих фельетонов в «Знамени труда» и не сочувствую: но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим… Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность.

И словно отвечая на письмо Андрея Белого и подтверждая его опасения, в стихах Зинаиды Гиппиус, прямо обращённых к Блоку, мы можем увидеть те же самые слова: «Я не прощу, Душа твоя невинна. Я не прощу ей - никогда».

Нарастающая разруха, смута и нападения со всех сторон приводят Блока к углубляющемуся творческому кризису, депрессии и прогрессирующей болезни. После «Двенадцати» и «Скифов» (обе вещи были написаны в январе 1918 года) Блок как поэт - замолчал. В конце июня 1920 года он сам сказал о себе: «Писать стихи забывший Блок…», а на все вопросы о своём молчании всякий раз отвечал коротко:

Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?

Шум и грохот «мировой истории», с которого начиналась поэма «Двенадцать», постепенно затихнул, уступив место тишине, давящей тишине, а потом и мёртвой. В феврале 1919 года Блок был арестован петроградской Чрезвычайной Комиссией. Его подозревали в участии в антисоветском заговоре. Через день, после двух долгих допросов Блока всё же освободили, так как за него вступился Луначарский. Однако даже эти полтора дня тюрьмы надломили его. В 1920 году Блок записал в дневнике: «…под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией - ныне».

Поэма «Двенадцать», однако, успела пробить брешь в широкую толпу, ту толпу, которая никогда раньше Блока не читала. Поэму «Двенадцать» эта толпа опознала по слуху, как родственную ей по своей словесной конструкции, словесной фонетике, которую вряд ли можно было тогда назвать «книжной» и которая скорее приближалась к частушечной форме. Несмотря на наступившее творческое молчание поэта, его популярность, благодаря «уличной» фонетике «Двенадцати», росла со дня на день.

Ю. П. Анненков «Воспоминания о Блоке».

Ранней осенью 1918 года я встретил на Невском проспекте Александра Блока. Поэт стоял перед витриной продовольственного магазина, за стёклами которой висели две бумажные полосы. На них были ярко оттиснуты слова: на одной - «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а на другой - «Революцьонный держите шаг! неугомонный не дремлет враг!» Под каждой из этих строк стояла подпись: «Александр Блок». Поэт смотрел на эти слова, словно не узнавая их, круглыми спокойно-тревожными глазами, взор которых для меня всегда был полон содержания, привлекавшего к себе, но трудно объяснимого…

Признаюсь, для нас радость и неожиданность, что и вы вошли в нашу борьбу, - по-мальчишески самоуверенно продолжал я, показывая на плакаты за витриной.

Да, - смутился Блок, - но в поэме эти слова произносят или думают красногвардейцы. Эти призывы не прямо же от моего имени написаны, - и поэт будто с укоризной посмотрел на меня.

Сюжет

Первая глава представляет собой экспозицию - заснеженные улицы революционного Петрограда зимой 1917-1918. Описаны несколько прохожих - священник, богатая женщина в каракуле, старухи. По улицам идёт патрульный отряд революционеров из двенадцати человек. Патрульные обсуждают своего бывшего товарища Ваньку, бросившего революцию ради кабаков и сошедшегося с бывшей проституткой Катькой, а также поют песню о службе в Красной гвардии. Неожиданно отряд сталкивается с повозкой, на которой едут Ванька с Катькой. Красногвардейцы нападают на сани; извозчику удаётся выехать из-под огня, но Катька погибает от выстрела одного из двенадцати. Убивший её боец Петруха печалится, но товарищи осуждают его за это. Патруль идёт дальше, держа шаг. За ними увязывается шелудивый пёс, но его отгоняют штыками. Затем бойцы видят впереди неясную фигуру и пытаются стрелять по ней, но безрезультатно - впереди них идёт Иисус Христос.

«Двенадцать» - какие бы они ни были - это лучшее, что я написал. Потому что я тогда жил современностью. Это продолжалось до весны 1918 года. А когда началась Красная Армия и социалистическое строительство (он как будто поставил в кавычки эти последние слова), я больше не мог. И с тех пор не пишу».

- (Георгий Петрович Блок, «Воспоминания о Блоке»).

Говоря блоковскими словами, «Двенадцать» сосредоточили в себе всю силу электричества, которым был перенасыщен воздух Октября. (Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнём-ка пулей в Святую Русь...)

Символика

В данной статье или разделе имеется избыток цитат либо слишком длинные цитаты.

Излишние и чрезмерно большие цитаты следует обобщить и переписать своими словами.

Возможно, эти цитаты будут более уместны в Викицитатнике или в Викитеке.

Поэма заканчивается именем Иисуса Христа, который идёт впереди двенадцати красноармейцев (их количество совпадает с числом апостолов). Корней Чуковский писал в статье «Александр Блок как человек и поэт»:

Гумилёв сказал, что конец поэмы «Двенадцать» (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: - Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос.

Неудивительно, что именно Блоку, всегда пронзительно чувствовавшему Петербург как чужой и враждебный человеку город, удалось создать потрясающую картину послереволюционной, вставшей на дыбы столицы. Петроград в «Двенадцати» показан в серии импрессионистских картин-зарисовок: хлёсткий ветер раскачивает огромные политические плакаты, снег, гололедица, стрельба и грабежи на улицах. Несмотря на мистический образ Христа, всё это выглядело весьма натуралистично, а местами даже подчёркнуто грубо и вульгарно. Потому произведение Блока подняли на щит и сторонники, и противники нового режима. Некоторые видели в «Двенадцати» карикатуру на разбойников-большевиков. Других шокировало, что у Блока красногвардейцев-уголовников по Петрограду ведёт сам Христос. Один писатель в письме своему приятелю недоумевал: «А вот и я, и многие миллионы людей сейчас видят что-то совсем другое, совсем не то, чему учил Христос. Так с какой же стати ему вести эту банду? Увидишь Блока - спроси его об этом».

«…Александр Блок не мог разгадать своих „Двенадцати“. Моя формула Блока: „канонизация форм цыганского романса“ - признавалась, или не оспаривалась, им.

В „Двенадцати“ Блок пошёл от куплетистов и уличного говора. И, закончив вещь, приписал к ней Христа.

Христос для многих из нас неприемлем, но для Блока это было слово с содержанием. С некоторым удивлением он сам относился к концу этой поэмы, но всегда настаивал, что именно так получилось. Вещь имеет как бы эпиграф сзади, она разгадывается в конце - неожиданно.»

- (Виктор Шкловский, Гамбургский счёт: Статьи, воспоминания, эссе (1914-1933) .

Иван Бунин, присутствуя на собрании, которое московские писатели устроили для чтения и разбора "Двенадцати, выступил:

…А затем произошла «Великая октябрьская революция», большевики посадили в ту же крепость уже министров Временного Правительства, двух из них (Шингарева и Кокошкина) даже убили, без всяких допросов, и Блок перешел к большевикам, стал личным секретарем Луначарского, после чего написал брошюру «Интеллигенция и Революция», стал требовать: «Слушайте, слушайте музыку революции!» и сочинил «Двенадцать», написав и своем дневнике для потомства очень жалкую выдумку: будто он сочинял «Двенадцать» как бы в трансе, «все время слыша какие-то шумы - шумы падения старого мира».

Не странно ли вам, что в такие дни Блок кричит на нас: «Слушайте, слушайте музыку революции!» и сочиняет «Двенадцать», а в своей брошюре «Интеллигенция и Революция» уверяет нас, что русский народ был совершенно прав, когда в прошлом октябре стрелял по соборам в Кремле, доказывая эту правоту такой ужасающей ложью на русских священнослужителей, которой я просто не знаю равной: «В этих соборах, говорит он, толстопузый поп целые столетия водкой торговал, икая».

Почему Святая Русь оказалась у Блока избяной да ещё и толстозадой? Очевидно, потому, что большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонки пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением «грабить награбленное». И вот Блок пошло издевается над этой избяной Русью, над Учредительным Собранием, которое они обещали народу до октября, но разогнали, захватив власть, над «буржуем», над обывателем, над священником

«Двенадцать» есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. И все это прежде всего чертовски скучно бесконечной болтливостью и однообразием все одного и того же разнообразия, надоедает несметным ай, ай, эх, эх, ах, ах, ой, тратата, трахтахтах… Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное

А «под занавес» Блок дурачит публику уж совсем галиматьей, сказал я в заключение. Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел «пальнуть в Святую Русь» и «пальнул» в Катьку, так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием «Двенадцати». Блок опомнился только под конец своей «поэмы» и, чтобы поправиться, понес что попало: тут опять «державный шаг» и какой-то голодный пес - опять пес! - и патологическое кощунство: какой-то сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц.

Образ Христа и загадка поэмы "12" Блока.

Более восьмидесяти лет назад услышал А. Блок "музыку революции". Что чувствовал Блок, что испытывал в те непростые и тяжелые для страны времена? Считается, что он встретил революцию 1917 года восторженно, принял ее всем сердцем и душой. Стремясь объективно и всесторонне рассмотреть революционные события, "защитников" революции, Блок создал свою знаменитую поэму "Двенадцать". Она явилась своеобразной летописью, дневником революции. Многие современники, писатели и поэты не поняли Блока, посчитали предательством его взгляды. Но так ли правы те, кто утверждает, что Блок выступал "певцом революции"?

В основе композиции произведения лежит идея двоемирия, параллельного существования двух миров: "мира старого" и "мира нового", прошлого и будущего, темного и светлого. Для максимально полной передачи своих ощущений и мыслей Блок создал галерею символичных образов.

"Старый мир" - мир патриархально-помещичьей России - Блок представил барыней в каракулях, старушкой, "товарищем попом" и писателем. Все они являются представителями тех сословий, которые ранее занимали привилегированное положение в обществе. Общим, собирательным образом всех вышеперечисленных фигур является голодный, бездомный "шелудивый пес":

Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос,

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост...

Все они - осколки прошлого, будущее которых черно и непонятно. Скорее это гибель - духовная или физическая. Но кто же противопоставлен им? Кто является олицетворением "нового" мира, проводником в новую жизнь, новую эпоху? Это двенадцать патрулирующих ночные улицы красногвардейцев. Но присмотримся к ним поближе: Блок как раз таки не идеализирует их, не приукрашивает существующее положение вещей:

В зубах - цыгарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!

Выражение "бубновый туз" - устаревшее. Раньше оно понималось как знак каторжника, преступника. Следовательно, автор обращает внимание на их не совсем лицеприятное прошлое: так оно и получается далее. Красногвардейцы идут "раздувать мировой пожар революции", открывать новую эпоху, а в результате они совершают убийство и грабежи:

Позабавиться не грех!

Отпирайте етажи -

Скоро будут грабежи!

Отпирайте погреба -

Гуляет нынче голотьба!

Тем более в этих людях нет ничего святого, а в груди кипит "черная, черная злоба". Злоба - вот, что движет двенадцатью. Символичен и цвет поэмы - черный. Обилие этого цвета в произведении, надо понимать, указывает на пустоту, бездуховность, нравственное и моральное разложение двенадцати:

И идут без имени святого

Все двенадцать - вдаль.

Ко всему готовы,

Ничего не жаль.

Вот они, защитники революции! Жестокие, грубые, бездуховные каторжники и преступники. Но в финале поэмы появляется самый загадочный образ, который "облагораживает" всю шайку:

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос.

Он, судя по контексту, возглавляет отряд красногвардейцев. Можно предположить, что этим автор придал бывшим преступникам ореол святости, и теперь это уже не "голотьба", а новый, революционный народ. Некоторые исследователи творчества поэта предложили трактовать эту идею шире. Двенадцать - это апостолы, возглавляемые Петром. Но на каких основаниях строится эта идея? Лишь по их количеству, сходного с числом апостолов? Или потому, что среди них выделен лишь один - Петр? А может потому, что в финале их возглавляет Иисус Христос? Да, поэтому. Но они - апостолы нового времени, новой эпохи, предпочитающих вместо смирения борьбу.

Но сам Блок предостерегал от скоропалительных выводов: не следует недооценивать политические мотивы в поэме "12"; она более символична, чем может показаться на первый взгляд. Разберемся же с основным, самым загадочным образом поэмы - с образом Христа.

Литературоведы предлагали множество трактовок этого образа, а споры по этому вопросу продолжаются и по сей день. В. Орлов рассматривал Христа как вождя угнетенных и обиженных, защитника бедных и обездоленных. Л. Долгополов предполагал, что образ Иисуса символизирует собой начало новой эры, будущее России - светлое и одухотворенное. Не менее интересны и иные точки зрения, противоположные выше обозначенным. Рассмотрим две из них - наиболее интересные. М. Волошин предложил, на мой взгляд, очень оригинальную идею. По его мнению, Христос не возглавляет отряд, а убегает от него, спасая свою жизнь. Может быть его даже ведут на расстрел, на казнь или на Голгофу. И "кровавый" флаг в его руках - это не знак революции и ее победы, это кровь Христа на белом флаге - символе примирения и капитуляции. Вторая точка зрения - точка зрения П. Флоренского, на мой взгляд, - самая удачная. Его идея основывается на опечатке, допущенной Блоком в имени Христа - Исус (пропущена одна буква "и"). Случайным или необходимым назвать это сложно. Что этим хотел сказать автор? Может быть то, что возглавлял отряд не сын Божий, а самый настоящий антихрист. Именно он впереди красногвардейцев и всей революции в целом. Он как и Бог может быть "...и за вьюгой невидим" и "от пули невредим". Вполне обоснованная теория.

Те, кто приемлет насилие и террор, движим лишь жестокостью и злобой, не может возглавляться чистым и светлым. Такие люди не могут быть названы ни апостолами, ни святыми. Само собой, точки зрения выдвинуты людьми. Каждый человек, в силу своих жизненных позиций, убеждений и приоритетов, видит то, что хочет видеть. Так, ярые поборники революции - А. Горелов, В. Орлов, Л. Долгополов - предпочли увидеть в этом образе символ светлого будущего России. Флоренский же, к примеру, был вынужден покинуть Россию, точнее его "выкинули" из нее "философским пароходом". Потому и точка зрения противоположна.

Эволюционный путь развития всегда наиболее эффективен нежели революционный. Не следует словно двенадцать разрушать все старое, не создавая ничего взамен. Гораздо лучше перенять достижения прошлого и именно на их базе усовершенствовать то, что вызывало недовольство.

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Александр Александрович Блок
Интеллигенция и Революция

«Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России», слышу я вокруг себя.

Но передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой.

Россия – буря. Демократия приходит «опоясанная бурей», говорит Карлейль.

России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой.

В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда.

То были времена, когда царская власть в последний раз достигла, чего хотела: Витте и Дурново скрутили революцию веревкой; Столыпин крепко обмотал эту веревку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. Когда не стало этого последнего дворянина, власть, по выражению одного весьма сановного лица, перешла к «поденщикам»; тогда веревка ослабла и без труда отвалилась сама.

Все это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи как долгая, бессонная, наполненная призраками ночь.

Распутин – всё, Распутин – всюду; Азефы разоблаченные и неразоблаченные; и, наконец, годы европейской бойни; казалось минуту, что она очистит воздух; казалось нам, людям чрезмерно впечатлительным; на самом деле она оказалась достойным венцом той лжи, грязи и мерзости, в которых купалась наша родина.

Что такое война?

Болота, болота, болота; поросшие травой или занесенные снегом; на западе – унылый немецкий прожектор – шарит – из ночи в ночь; в солнечный день появляется немецкий фоккер; он упрямо летит одной и той же дорожкой; точно в самом небе можно протоптать и загадить дорожку; вокруг него разбегаются дымки: белые, серые, красноватые (это мы его обстреливаем, почти никогда не попадая; так же, как и немцы – нас); фоккер стесняется, колеблется, но старается держаться своей поганой дорожки; иной раз методически сбросит бомбу; значит, место, куда он целит, истыкано на карте десятками рук немецких штабных; бомба упадет иногда – на кладбище, иногда – на стадо скотов, иногда – на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это – тысячи народных рублей в болоте.

Люди глазеют на все это, изнывая от скуки, пропадая от безделья; сюда уже успели перетащить всю гнусность довоенных квартир: измены, картеж, пьянство, ссоры, сплетни.

Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в болоте, сидит с убеждением (не символ ли это?) на узенькой тысячеверстной полоске, которая называется «фронт».

Люди – крошечные, земля – громадная. Это вздор, что мировая война так заметна: довольно маленького клочка земли, опушки леса, одной полянки, чтобы уложить сотни трупов людских и лошадиных. А сколько их можно свалить в небольшую яму, которую скоро затянет трава или запорошит снег! Вот одна из осязаемых причин того, что «великая европейская война» так убога.

Трудно сказать, что тошнотворнее: то кровопролитие или то безделье, та скука, та пошлятина; имя обоим – «великая война», «отечественная война», «война за освобождение угнетенных народностей», или как еще? Нет, под этим знаком – никого не освободишь.

Вот, под игом грязи и мерзости запустения, под бременем сумасшедшей скуки и бессмысленного безделья, люди как-то рассеялись, замолчали и ушли в себя: точно сидели под колпаками, из которых постепенно выкачивался воздух. Вот когда действительно хамело человечество, и в частности – российские патриоты.

Поток предчувствий, прошумевший над иными из нас между двух революций, также ослабел, заглох, ушел где-то в землю. Думаю, не я один испытывал чувство болезни и тоски в годы 1909–1916. Теперь, когда весь европейский воздух изменен русской революцией, начавшейся «бескровной идиллией» февральских дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех недавних, таких древних и далеких годов; а поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, – вот он опять шумит, и в шуме его – новая музыка.

Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это – о том же, все о том же.

Музыка ведь не игрушка; а та бестия, которая полагала, что музыка – игрушка, – и веди себя теперь как бестия: дрожи, пресмыкайся, береги свое добро!

Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую немного равных себе по величию. Вспоминаются слова Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые,
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир,
Он их высоких зрелищ зритель…

Не дело художника – смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или нет. У художника – все бытовое, житейское, быстро сменяющееся – найдет свое выражение потом, когда перегорит в жизни. Те из нас, кто уцелеет, кого не «изомнет с налету вихорь шумный», окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ. Овладеть ими, вероятно, сможет только новый гений, пушкинский Арион; он, «выброшенный волною на берег», будет петь «прежние гимны» и «ризу влажную свою» сушить «на солнце, под скалою».

Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух».

Что же задумано?

Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.

Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией.

Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот, все равно, всегда – о великом.

Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет, – гадать не нам), таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны – теплый ветер – и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит спаленные солнцем степи юга – прохладным северным дождем.

«Мир и братство народов» – вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать.

Русские художники имели достаточно «предчувствий и предвестий» для того, чтобы ждать от России именно таких заданий. Они никогда не сомневались в том, что Россия – большой корабль, которому суждено большое плаванье. Они, как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчетливостью, умеренностью, аккуратностью: «все, все, что гибелью грозит», таило для них «неизъяснимы наслажденья» (Пушкин). Чувство неблагополучия, незнание о завтрашнем дне, сопровождало их повсюду. Для них, как для народа, в его самых глубоких мечтах, было все или ничего. Они знали, что только о прекрасном стоит думать, хотя «прекрасное трудно», как учил Платон.

Великие художники русские – Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой – погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке: ибо они верили в свет. Они знали свет. Каждый из них, как весь народ, выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто – злобе. Но они знали, что, рано или поздно, все будет по-новому, потому что жизнь прекрасна.

Жизнь прекрасна. Зачем жить тому народу или тому человеку, который втайне разуверился во всем? Который разочаровался в жизни, живет у нее «на подаянии», «из милости»? Который думает, что жить «не особенно плохо, но и не очень хорошо», ибо «все идет своим путем»: путем… эволюционным; люди же так вообще плохи и несовершенны, что дай им только бог прокряхтеть свой век кое-как, сколачиваясь в общества и государства, ограждаясь друг от друга стенками прав и обязанностей, условных законов, условных отношений…

Так думать не стоит; а тому, кто так думает, ведь и жить не стоит. Умереть легко: умереть можно безболезненно; сейчас в России – как никогда: можно даже без попа; поп не обидит отпевальной взяткой…

Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в «то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она – прекрасна.

Смертельная усталость сменяется животной бодростью. После крепкого сна приходят свежие, умытые сном мысли; среди бела дня они могут показаться дурацкими, эти мысли. Лжет белый день.

Надо же почуять, откуда плывут такие мысли. Надо вот сейчас понять, что народ русский, как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился и что в его мыслях, для старших братьев если не враждебных, то дурацких, есть великая творческая сила.

Почему «учредилка»? (Между прочим, это вовсе не так обидно. У крестьян есть обычное – «потребилка».) – Потому, что мы сами рядили о «выборных агитациях», сами судили чиновников за «злоупотребления» при этих агитациях; потому, что самые цивилизованные страны (Америка, Франция) сейчас захлебнулись в выборном мошенничестве, выборном взяточничестве.

Потому, что (я по-дурацки) самому все хочется «проконтролировать», сам все хочу, не желаю, чтоб меня «представляли» (в этом – великая жизненная сила: сила Фомы Неверного); потому еще, что некогда в многоколонном зале раздастся трубный голос весьма сановного лица: «Законопроект такой-то в тридцать девятом чтении отклоняется»; в этом трубном голосе будет такой тупой, такой страшный сон, такой громовой зевок «организованной общественности», такой ужас без имени, что опять и опять наиболее чуткие, наиболее музыкальные из нас (русские, французы, немцы – все одинаково) бросятся в «индивидуализм», в «бегство от общественности», в глухую и одинокую ночь. Потому, наконец, что бог один ведает, как выбирала, кого выбирала, куда выбирала неграмотная Россия сегодняшнего дня; Россия, которой нельзя втолковать, что Учредительное Собрание – не царь.

Почему «долой суды»? – Потому, что есть томы «уложений» и томы «разъяснений», потому, что судья-барин и «аблакат» – барин толкуют промеж себя о «деликте»; происходит «судоговорение»; над несчастной головой жулика оно происходит. Жулик – он жулик и есть; уж согрешил, уж потерял душу; осталась одна злоба или одни покаянные слезы: либо удрать, либо на каторгу; только бы с глаз долой. Чего же еще над ним, напакостившим, измываться?

Либерального «аблаката» описал Достоевский; Достоевского при жизни травили, а после смерти назвали «певцом униженных и оскорбленных». Описал еще то, о чем я говорю, Толстой. А кто обносил решоточкой могилу этого чудака? Кто теперь голосит о том, как бы над этой могилой не «надругались»? А почем вы знаете, может быть, рад бы был Лев Николаевич, если б на его могиле поплевали и побросали окурков? Плевки – Божьи, а решоточка – не особенно.

Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью.

Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают.

Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать «лучшие».

Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно-ценного? Мало мы любили, если трусим за любимое. «Совершенная любовь изгоняет страх». Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове. Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой.

Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни обыкновенных жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно» и разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?

Не вас ли надо будить теперь от «векового сна»? Не вам ли надо крикнуть: «Noli tangere circulos meos» («Не тронь моих кругов» (лат.))? Ибо вы мало любили, а с вас много спрашивается, больше, чем с кого-нибудь. В вас не было этого хрустального звона, этой музыки любви, вы оскорбляли художника – пусть художника, – но через него вы оскорбляли самую душу народную. Любовь творит чудеса, музыка завораживает зверей. А вы (все мы) жили без музыки и без любви. Лучше уж молчать сейчас, если нет музыки, не слышат музыки. Ибо все, кроме музыки, все, что без музыки, всякая «сухая материя» – сейчас только разбудит и озлит зверя. До человека без музыки сейчас достучаться нельзя.

А лучшие люди говорят: «Мы разочаровались в своем народе»; лучшие люди ехидничают, надмеваются, злобствуют, не видят вокруг ничего, кроме хамства и зверства (а человек – тут, рядом); лучшие люди говорят даже: «никакой революции и не было»; те, кто места себе не находил от ненависти к «царизму», готовы опять броситься в его объятия, только бы забыть то, что сейчас происходит; вчерашние «пораженцы» ломают руки над «германским засильем», вчерашние «интернационалисты» плачутся о «Святой Руси»; безбожники от рождения готовы ставить свечки, молясь об одолении врага внешнего и внутреннего.

Не знаю, что страшнее: красный петух и самосуды в одном стане или эта гнетущая немузыкальность – в другом?

Я обращаюсь ведь к «интеллигенции», а не к «буржуазии». Той никакая музыка, кроме фортепиян, не снилась. Для той все очень просто: «в ближайшем будущем наша возьмет», будет «порядок», и все – по-старому; гражданский долг заключается в том, чтобы беречь добро и шкуру; пролетарии – «мерзавцы»; слово «товарищ» – ругательное; свое уберег – и сутки прочь: можно и посмеяться над дураками, задумавшими всю Европу взбаламутить, потрясти брюхом, благо удалось урвать где-нибудь лишний кусок.

С этими не поспоришь, ибо дело их – бесспорное: брюшное дело. Но ведь это – «полупросвещенные» или совсем «непросвещенные» люди; слыхали они разве только о том, что нахрюкали им в семье и школе. Что нахрюкали, то и спрашивается:

Семья: «Слушайся папу и маму». «Прикапливай деньги к старости». «Учись, дочка, играть на рояли, скоро замуж выйдешь». «Не играй, сынок, с уличными мальчишками, чтобы не опорочить родителей и не изорвать пальто».

Низшая школа: «Слушайся наставников и почитай директора». «Ябедничай на скверных мальчишек». «Получай лучшие отметки». «Будь первым учеником». «Будь услужлив и угодлив». «Паче всего – закон божий».

Средняя школа: «Пушкин – наша национальная гордость». «Пушкин обожал царя». «Люби царя и отечество». «Если не будете исповедоваться и причащаться, вызовут родителей и сбавят за поведение». «Замечай за товарищами, не читает ли кто запрещенных книг». «Хорошенькая горничная – гы».

Высшая школа: «Вы – соль земли». «Существование Бога доказать невозможно». «Человечество движется по пути прогресса, а Пушкин воспевал женские ножки». «Вам еще рано принимать участие в политической жизни». «Царю показывайте кукиш в кармане». «Заметьте, кто говорил на сходке».

Государственная служба: «Враг внутренний есть студент». «Бабенка недурна». «Я тебе покажу, как рассуждать». «Сегодня приедет его превосходительство, всем быть на местах». «Следите за Ивановым и доложите мне».

Что спрашивать с того, кто все это добросовестно слушал и кто всему этому поверил? Но ведь интеллигенты, кажется, «переоценили» все эти ценности? Им приходилось ведь слышать и другие слова? Ведь их просвещали наука, искусство и литература? Ведь они пили из источников не только загаженных, но также – из источников прозрачных и головокружительно бездонных, куда взглянуть опасно и где вода поет неслыханные для непосвященных песни?

У буржуа – почва под ногами определенная, как у свиньи – навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне. Вытащи это – и все полетит вверх тормашками.

У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны.

Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты – имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, – что же нам терять?

Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон.

Значит, рубили тот сук, на котором сидели? Жалкое положение: со всем сладострастьем ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг – сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), – бегать кругом и кричать: «Ах, ах, сгорим!»

Я не говорю о политических деятелях, которым «тактика» и «момент» не позволяют показывать душу. Думаю, не так уж мало сейчас в России людей, у которых на душе весело, которые хмурятся по обязанности.

Я говорю о тех, кто политики не делает; о писателях, например (если они делают политику, то грешат против самих себя, потому что «за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь»: политики не сделают, а свой голос потеряют). Я думаю, что не только право, но и обязанность их состоит в том, чтобы быть нетактичными, «бестактными»: слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра.

Русской интеллигенции – точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-нибудь объявлений или писем, которые писаны доброй, но неуклюжей рукой? Не стыдно ли гордо отмалчиваться на «дурацкие» вопросы? Не стыдно ли прекрасное слово «товарищ» произносить в кавычках?

Это – всякий лавочник умеет. Этим можно только озлобить человека и разбудить в нем зверя.

Как аукнется – так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах – сотни жуликов, а за глазами – миллионы людей, пока «непросвещенных», пока «темных». Но просветятся они не от вас.

Среди них есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать крови, которую пролили в темноте (своей); такие, которые бьют себя кулаками по несчастной голове: мы – глупые, мы понять не можем; а есть и такие, в которых еще спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и кцижная литература.

Надменное политиканство – великий грех. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом. Ужасна и опасна эта эластичная, сухая, невкусная «адогматическая догматика», приправленная снисходительной душевностью. За душевностью – кровь. Душа кровь притягивает. Бороться с ужасами может лишь дух. К чему загораживать душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того трудно.

А дух есть музыка. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки.

Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию.

Когда речь заходит об Илье Эренбурге, то сам собой возникает образ советского писателя, певца революции и новой жизни, непримиримого борца с фашизмом и автора “Убей немца!”. Но жизнь, как часто бывает, оказывается сильно сложнее, хотя поначалу все выглядит канонически. Революционной деятельностью Эренбург занялся в 1905 году, причем примкнув к большевикам. Потом, в 1908 году он был арестован и полгода находился в тюрьме под следствием. Однако, Эренбург был выпущен до суда и сразу эмигрировал во Францию, где прожил восемь лет, постепенно отойдя от политической активности. В 1917 году вернулся в Россию, но победу большевиков не принял и в 1921 опять эмигрировал. И тем ни менее, Эренбург с 1923 года плотно сотрудничает с советской властью. Сначала он работает корреспондентом советских газет. С 30-х годов он начинает часто бывать в СССР, с восхищением описывая происходящие там перемены в прозе. Например, знаменитый роман “День второй” написан, оказывается, в каком-то смысле иностранцем, так как в то время, Эренбург все еще был интуристом из Парижа. Ну и дальше начинается история более привычного образа Эренбурга: антинацистская пропаганда, гражданская война в Испании, оккупация Парижа и бегство через советское посольство в СССР.

Статья “Интеллигенция и революция” написана в 1918 году, и показывает Эренбурга отвергающего советскую власть. Но не это главное в статье, на мой взгляд. Горький, например, тоже революции не принял, уехав из СССР как и Эренбург в 1921 году. Зацепило другое, интонации, позиция, какое-то отстранение от реальности. Империя обрушилась, все распалось, в мире мало кто не верит, что СССР выживет, а Эренбург пишет:

“Вся остальная интеллигенция и мы, писатели (кроме Ясинского, Серафимовича и, увы, Блока), отвергнутые, затравленные, оплеванные, кричим: "Что вы делаете?" “

Что значит вся остальная интеллигенция? А из кого состоит ген.штаб Красной армии? А Луначарский, Богданов, Красин, Чичерин, Литвинов? В каком смысле все писатели? И что, Маяковский тоже? Читая со сцены, в этом же, 1918 году, революционным матросам “Левый марш”?

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу историю загоним.

В судьбе Эренбурга много мистического: и совпадения дат, и странных, но сбывшихся предсказаний, и неожиданных связей. Да и сама эта статья тоже необычная, напоминающая голос коллективного бессознательного существенной части отечественной интеллигенции. Той части, что еще до революции начала перерождаться во что-то иное, непонятное, но уже не разделяющее гуманистические взгляды на мир. Вольно или невольно эта интеллигенция станет опорой для сил, в итоге сумевших сделать то, что оказалось не под силу ни Антанте, ни Гитлеру, ни всему объединенному капиталистическому миру. А статья Эренбурга, это один из ранних симптомов начинающиеся в обществе духовной волчанки, что через пол века охватит все советское общество и убьет красный проект изнутри. Но пока еще только 1918 год и Эренбург “всего лишь” осуждает Блока за симпатии большевикам...

И. Эренбург Интеллигенция и революция.(Ответ Александру Блоку)
Напечатано в газете "Труд" - органе Московского комитета эсеров - 27.01.1918. (Воспроизведено по тексту, опубликованному в "Литературной газете" ,)

ЕЩЁ ОДИН писатель выступил с прославлением большевизма. На сей раз не вздох о субсидии ницшеанца Ясинского, не рассказы о зверстве офицеров (за приличное вознаграждение) Серафимовича - раздался искренний, пламенный голос большого русского поэта Александра Блока. В статье (прим.ред. Речь идет о статье А. Блока "Интеллигенция и революция” ), напечатанной в газете левых с[оциалистов]-р[еволюционеров] "Знамя Труда", Блок прославляет "рабоче-крестьянскую революцию" и обличает интеллигенцию, которая, по его словам, ныне идет против народа.

Александр Блок. Интеллигенция и революция

"Россия гибнет", "России больше нет", "вечная память России" - слышу я вокруг себя.
Но передо мной - Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой. Россия - буря.
Демократия приходит "опоясанная бурей", говорит Карлейль.
России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и - по-новому - великой. (полный текст)

Иероним Иеронимович Ясинский (1850 — 1931, Ленинград) — русский писатель, журналист, поэт, литературный критик, переводчик, драматург, издатель и мемуарист.

Как свидетельствуют публикации Ясинского начала XX в., Ницше для него определённо представляет центр и средоточие современной культуры. В Ницше Ясинский видит, в первую очередь, великого «нигилиста», отрицателя идеологий, систем, теорий, тесно связанного с русской культурной традицией: «Ницше — блестящий нигилист, приведший в своих сочинениях в систему все действительно отрицательные веяния XIX века. России было суждено стать колыбелью нигилистического индивидуализма». Однако ницшеанский нигилизм для Ясинского приобретает чересчур узкий, откровенно личный, можно даже сказать «литературно-домашний» оттенок, а в годы революции «лично-партийный» оттенок. ()

И теперь А.Блок всецело исходит из любви к России, в отличие от многих иных его мало интересует, насколько различные эксперименты над живой плотью родины выгодно отразятся на опыте и развитии германской с[оциал]-д[емократии]. Но, любя Россию, Блок ее не видит, не хочет видеть. Ему мнится, что она ныне ветер, что она несется с силой бури к новому, к иному. Мчись! и нашу болящую родину, изнемогающую мать нашу, голодную духом и телом, днем творящую самосуды, вечером от стыда ревущую, вьющуюся от муки червем с единым стоном "доживу ль до завтра", - он представляет в роли мировой акробатки, с юным задором прыгающей в новый мир.

Блок зовет нас понять происходящее, прислушаться к музыке революции, к ритму ее. Мне кажется, что я сейчас, закрыв глаза, слушаю. Вот крики убиваемых, пьяный смех, треск револьверов, винтовок, пулеметов, плач "подайте хлебушка, милостивец", - целых губерний и бодрый гимн марсельцев (прим.ред. имеется ввиду Марсельеза ), запеваемый чисто по-русски на похоронный лад...

Обстоятельства появления «Марсельезы» не предвещали того значения, которое она получила впоследствии. Автор музыки и слов Клод Жозеф Руже де Лиль служил инженер-капитаном королевской армии. Песню он написал в порыве патриотизма, когда узнал о том, что Австрия объявила Франции войну. И назвал её «боевой песней рейнской армии».

Значение революционного гимна она приобрела благодаря марсельцам. С этой песней в Париж входили отряды из Марселя, прибывшие, чтобы поддержать борьбу против короля. Слова и музыка боевой песни вызвали восторг, тогда её и назвали «Марсельеза» или «Гимн марсельцев». Декрет датированный 14-м июля 1795 года объявил «Марсельезу» национальной песней. ()

5 января произошёл разгон демонстрации в поддержку Учредительного собрания в Москве. По официальным данным (Известия ВЦИК. 1918. 11 янв.) число убитых более 50, раненых — более 200. Перестрелки длились весь день, было взорвано здание Дорогомиловского Совета, при этом погибли начальник штаба Красной гвардии Дорогомиловского района П. Г. Тяпкин и несколько красногвардейцев ()

Блок говорит, что ныне старое сменяется новым, истинным, справедливым. Надо лишь понять... Разогнана "учредилка", но сколько предвыборных махинаций, как гнусен парламентаризм на Западе, и, наконец, Бог знает "кого выбирала темная Русь".
А Советы? Или туда выборы происходят не подсчетом голосов, а сошествием Св. Духа? Или та же "солдатская, рабочая и батрацкая Русь" перестает быть темной, просветляется, выбирая в Советы? Конечно, много темного и отрицательного не только в парламентах, но в существе демократического государства, но все же лучше избирательная система французской палаты, чем прусского ландтага.

Ландтаг (земский парламент) — это орган, члены которого избраны из представителей народа. Он является высшим конституционным органом земли. Ландтаг принимает законы, утверждает бюджет и выбирает премьер-министра. Кроме того, ландтаг участвует в формировании правительства и осуществляет контроль его работы.

Дальше Блок говорит - "долой суды!" Разве это не понятный клич? Суд, правосудие чуждо духу русского народа. Но разве суды отменены? (Только разве для проворовавшихся комиссаров.) Конечно, мы теперь любим слова благородные, иностранные. Вот иностранцы для определения законов самодура употребляют русское "слово "Oukase", а мы не закон - декрет, не суд - трибунал. Разве не злые карикатуры на суд разыгрываются в Митрофаньевском зале (прим.ред. скорее всего имеется ввиду резонансное дело Наморси А. М. Щастного )?

Алексей Михайлович Щастный — первый помощник начальника военного отдела Центробалта (1918), фактически командовал Балтийским флотом, руководил Ледовым походом Балтийского флота (февраль 1918)

Самые трагично-пророческие предположения Жданова (прим. ред. имеется ввиду адвокат Щастного) подтвердились в ходе состоявшегося в июне 1918 суда над бывшим начальником морских сил Балтийского флотакапитаном I ранга А. М. Щастным, обвинённым в государственной измене. Щастный сумел сохранить Балтийский флот, выведя все до единого корабля из Гельсингфорса(Хельсинки) по замерзающему морю в безопасное место — в Кронштадт, а затем в Ладожское озеро, но его заслуги обернули против него же: «Щастный совершая героический подвиг, тем самым создал себе популярность, намереваясь впоследствии использовать её против Советской власти…». Верховный трибунал вынес смертный приговор, вопреки отмене смертной казни II Съездом Советов. Свидетелем и обвинителем Щастного был нарком Л. Д. Троцкий. Интересно, что Троцкий нарушил тайну совещательной комнаты: находясь среди судей, он участвовал в обсуждении приговора ()

"Мир и братство народов" - вот как определяет Блок смысл происходящего. Да, эти слова часто раздаются в речах большевистских ораторов и пестреют на "заборных" воззваниях. Но разве не великие слова: "Братство, Свобода, Равенство" значатся над воротами парижских тюрем, на тысячефранковых билетах, на левом уголке смертных приговоров! "Мир, братство народов", Гофман, Кюльман, карта и палец Гофмана, показывающий услужливому Троцкому судьбы племен.

Р. Кюльман - дипломат, глава немецкой делегации на мирных переговорах в Брест-Литовске.

М. Гофман - немецкий генерал, участник этих же переговоров.

Разгром татар в Крыму, поход на Дон, завоевание Украины... Бедные мы! Слова "мир", "братство" звучат для нас непостижимым, и на говорящего смотрим с опаской: не убьет ли…

Мне все равно, как это вы делаете, мне важно, что, - откровенно заявляет Блок. Но разве от "как" не зависит "что"? Во имя Христово и для насаждения Его учения гибли плотью первые мученики, каждым предсмертным хрипом укрепляя веру истинную, и во имя Христово и для насаждения Его учения сжигали кротких индейцев в Мексике, гонимых марранов в Испании, гуситов в Богемии, всюду, - сжигая и губя веру. Разве "как" не меняло "что"?.. Сам Блок, описывая в статье ужасы и пошлости европейской войны, заявляет - ее зовут освободительной войной, но так нельзя никого освободить. Но разве "так" могут дать мир - не Европе, не России, хотя бы одной Великороссии, разве можно насадить братство хотя бы меж меньшевиками и большевиками Пресненского района?

РУССКИЙ народ жаждет подлинной правды, хочет построить жизнь по-своему, лучше, справедливее прежней. Интеллигенция, "просвещение" (в понимании XVIII века), "культура" (поверхностная) за это объявили ему войну. Писатель А. Блок это заявляет под одобрительный гул молодцов, чинящих быстрый суд над "саботажниками" ...
Нет, не в прививке простой "просвещения" видела спасение русская интеллигенция десятками лет. Она томилась и верила в душу России. Не только о "четыреххвостке" и хороших порядках она тосковала. Не та же ли тоска о родной правде сжигала Гоголя, искажала усмешкой отчаянья и слезами умиления лицо Достоевского, гнала из норы умирающего старца Толстого? Ради России, правды народной, любви ради пролилась на желтый петроградский снег кровь декабристов, любви ради стриженные, выращенные в холе, такие беспомощные девушки тысячами умирали на каторге, любви ради - да, да! взяв на себя тяжелый крест любви - шли убить и умереть Каляев, Сазонов, иные.

Иван Платонович Каляев — российский революционер, террорист, эсер, поэт.

2 февраля 1905 Каляев не бросил бомбу в карету, потому что увидел, что рядом с Великим князем сидят его жена и малолетние племянники. Знаменитая фраза Каляева о том, что в случае решения организации он бросит бомбу в карету, не считаясь с тем, кто в ней будет находиться, была продиктована необходимостью отдать должное партийной дисциплине; И. П. Каляев хорошо понимал, что решение убить всю великокняжескую семью организацией принято никогда не будет. 4 февраля 1905 в Москве, на территории Кремля, он бомбой убил Великого князя Сергея Александровича и был задержан полицией. Казнен. ()

Вы скажете - это было! Нет! тот же крест вы могли видеть на плечах гимназистиков в октябрьские дни, 5 января - когда на флагах было "Да здравствует Учред. Собрание!", а в сердце - "умираем за Россию и за правду", тот же крест приняли умученные Шингарев и Кокошкин. "Буржуй"? Кадет? конституция и пр. А вот прочтите недавно напечатанные письма Кокошкина из Германии - сколько в них отвращения к благоустроенной буржуазной стране, сколько веры в великую, еще нераскрывшуюся душу России.

Андрей Иванович Шингарёв (1869 — 1918) — земский, общественный, политический и государственный деятель,
специалист в области государственного хозяйства и бюджета от либеральной общественности, врач общей практики, публицист.

Фёдор Фёдорович Кокошкин (1871 — 1918) — политический деятель, один из основателей Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы), юрист.
Депутат Государственной думы I созыва (1906). Государственный контролёр Временного правительства (1917).

Убийство Шингарёва и Кокошкина — убийство революционными матросами 7 января 1918 года в порядке самосуда депутатов Учредительного собрания от партии кадетов А. И. Шингарёва и Ф. Ф. Кокошкина. По мнению ряда историков, это убийство явилось первым актом «Красного террора»

7 января 1918 года по приказу Ленина была образована следственная комиссия в составе В. Д. Бонч-Бруевича, наркома по морским делам П. Е. Дыбенко и наркома юстиции, левого эсераИ. З. Штейнберга. В течение нескольких дней комиссии удалось установить личности всех участников убийства и арестовать 8 человек (С. И. Басова, Куликова, Рудакова, Блюменфельда, Михайлова, Арметьева, Семёнова, Розина). Флотские экипажи отказались выдавать матросов О. Крейса и Я. И. Матвеева; оба к суду так привлечены и не были под предлогом, что «не были разысканы».

7 января 1918 года Совнарком, заслушав доклад наркомюста Штейнберга, поручил НКЮ «в кратчайший срок проверить основательность содержания в тюрьмах политических заключенных… всех же, кому в течение 48 часов не может быть предъявлено обвинений, освободить». Не удовлетворившись этим, левые эсеры подняли вопрос о привлечении в комиссию по расследованию убийства «представителей от Центральных комитетов всех партий». ()

Александр Серафимович Серафимович (настоящая фамилия — Попов; 1863 — 1949) — советский писатель.
Лауреат Сталинской премии первой степени (1943). Член РКП(б) с 1918 года.

Мещанская мораль? Отвратительное благоразумие? Нет, отчаянье зрячих среди слепцов, губящих себя и то, что не их, не наше, а общее - Россию. Или матери, которая хватает падающего в воду ребенка, вы тоже скажете - "не будь мещанкой! Он бы упал и погиб бы в сем водопаде".

Сам Блок подтверждает, что не ради "земных благ" борется с большевистской волной интеллигенция... У нас нет сейфов, и не о новом Галифе мы мечтаем.

Гастон Александр Огюст де Галифе, Галиффе, Галлиффе — маркиз, французский кавалерийский генерал, военный министр (1899—1900 годы),
отличился при подавлении Парижской Коммуны, где действовал с такой энергией и решимостью, что заслужил упрёки в расстреле невиновных.

Мы боремся за народную душу, против течения идем. "А! в воротничках! буржуи! саботажники", и, повседневно распинаемые, мы приняли и ваш гвоздь, Александр Блок! Вы грозите - если не уступите, будет еще хуже! Может быть, но этого мы уступить не можем, ибо надо через годины смуты пронести те источники, из которых пила и будет вновь пить, возжаждав, Россия.

Вы правы, когда говорите, что ужасны те, кто ныне отрекаются от России. Разлюбить страдающую мать нельзя, ибо "любовь все покрывает". Правы и когда верите, что Россия будет вопреки всему жить, что она не может умереть. Мы все помним прекрасные строки к России, написанные вами давно, задолго до революции:

Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, -
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
Ну что ж? Одной заботой боле -
Одной слезой река шумней,
А ты все та же - лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…

Не пропадет, не сгинет Россия, хоть отдала свою разбойную красу ныне "чародею" - не Стеньке Разину, не Бронштейну даже, а деловитому Германцу.

Опомнится она, опомнитесь и вы, Блок, и мне горько и страшно за вас.

Вы увидите, не "одной слезой река шумней" - кровью русской, не "одной заботой боле" - рабами германцев будем - вы увидите обманутую Россию и далеко непоэтическую, скорее коммивояжерскую улыбку чародея. Вы скажете себе - в судный час, когда Россию тащили с песнями на казнь, и я! и я! тащил, и я кричал тем, что хотели удержать, боролись, молились, плакали.

А вы не с нами?

Враги народа!

1918 год. Илья Эренбург